Чиновник и взятка
Непростой выбор стоял перед Юрием Алексеевичем. От решения его сегодня зависело многое. Судьба, карьера – да что там! – сама жизнь стояла на кону! А всего-то и нужно было наконец решиться и взять проклятую взятку! И разом со всем кончить. А лучше всего, конечно, было бы и не взять. Гордо, с мужеством в сердце отринуть от себя конверт, ловко сунутый под самым носом. Гневно сверкнуть оскорбленным взглядом, чтобы искрами полыхнуло из глаз, обжигая подлецу нахальную рожу. С головы до ног обдать мерзавца ядом презрения, отобразившимся на ухоженном лице Юрия Алексеевича брезгливой гримасой. Нет, каков ловкач! Сует, значит, конверт, а глазки свои нахальные одновременно уводит себе под ноги и между делом, как если бы невзначай у него это вышло, замечает будто бы на противоположной стене что-то этакое и со всем сосредоточением пристально начинает разглядывать. А между тем уж Юрий Алексеевич то прекрасно знает свою стену. Бывало, что и сам он по причине безделья, лениво покачиваясь в кресле, развлекал себя, воображая где-то в стене таинственный знак, оставленный иллюминатами, который немедля нужно отыскать, ибо мир на краю гибели и от него только зависит судьба его; однако лишь в жаркое лето на стену садились отряхнуть лапки жирные мухи, а все остальное время поверхность ее оставалась пустынна. Но нынче-то самый разгар зимы! Да и мухи, без приглашения посещавшие кабинет Юрия Алексеевича, без жалости им были истреблены. «Конституция РФ», одетая в пеструю крепкую обложку, вершила правосудие над надоедливыми насекомыми, а Юрий Алексеевич управлял ею, как мухобойкой.
«Ну артист! – подумал он. – Какую игру затеял. Выходит, в некотором роде он устроил мне рандеву: с одной стороны я, с другой – конверт соблазнительной формы с приятными выпуклостями в самых нужных местах. А сам глазки аккуратно в стенку, чтобы не омрачить сладостную минуту первой близости. Вот же прохвост, искуситель!» Юрий Алексеевич негодовал. Как у подлеца хватило наглости предположить, что Юрий Алексеевич Навальцев, депутат от партии «Справедливость», широкой русской души человек, избранный, между прочим, народом служить Отечеству, вопреки долгу и совести вот так вот запросто у совершенно незнакомого человека взял деньги?! Не бывать этому!
А что если в конверте нет денег?.. Юрий Алексеевич вдруг почувствовал, будто бы в кабинете сделалось невыносимо жарко. Точно температура воздуха подскочила разом градусов этак на 15. Словно батареи натапливал сам дьявол, в котельной кидая лопатой угля в топку, разжигая адский костер. Во рту неприятно пересохло, а сердце куда-то заторопилось и стало биться с удвоенной силой. Он ослабил галстук и расстегнул верхнюю пуговицу рубашки.
Да что, в конце концов, позволяет себе этот мерзавец! Совсем он, что ли, свихнулся? Чиновнику на государственной службе предложить взятку, под самый нос сунуть конверт, в котором вместо обещанных барышей спрятана дуля. «Как это низко, как подло! Какая звериная жестокость», – подумал раздосадованный Юрий Алексеевич. Никогда прежде ему не приходилось испытывать такое унижение.
Тут Навальцев внимательно пригляделся к ожидавшему своей участи конверту. Сердце его вновь дрогнуло, и некое волнительное чувство завладело вдруг его воображением. Юрию Алексеевичу представилось, что он сидит за столиком в парижском кабаре, а в руке его высокий бокал, в котором искрится шампанское. В Париже ему приходилось бывать трижды, и всякий раз это случалось во сне. И протекал этот сон всегда одинаково. Повинуясь мечтательному настроению, он прогуливался по ночному городу, а вокруг него кипела ночная жизнь. Все вокруг сверкало огнями, и отовсюду, словно музыкальное сопровождение к старому французскому фильму, играли песни Эдит Пиаф. Юрий Алексеевич радостно улыбался прохожим и деликатно каждому кивал головой, придерживая высокий цилиндр. Ему отвечали улыбками и приятно кланялись в элегантной французской манере. Скоро он оказывался перед красивым зданием, напоминавшим старый театр, где у самого входа шумела пестро разодетая публика, а над крыльцом, искушая прогуливающихся зевак, виднелась вывеска «Кабаре». Швейцар в красном мундире встречал его и услужливо провожал внутрь на зависть толпившимся у входа, где передавал в заботливые руки распорядителя. Распорядитель с пышными усами и свежим лицом, как добрый приятель, не видавший давно старого друга, несказанно радовался и лез Юрию Алексеевичу на шею целоваться, приятно щекоча усами щеку. Налобызавшись, брал гостя ласково под локоток и, нашептывая в ушко последние сплетни, провожал в зал, где уже ждал столик с шампанским и фарфоровая ваза с черной икрой и серебряной ложкой. На сцене играл канкан и повизгивали танцующие девицы. Юрий Алексеевич с удовольствием зачерпывал икры серебряной ложкой, как вдруг резко обрывалась музыка и по всему залу гаснул одновременно свет, скрывая замешательство, начавшееся между танцовщицами. За сценой слышалась какая-то возня, тяжело вздыхали обманутые зрители, шумно шелестя платьями, убегали со сцены девицы, и наконец наступала гробовая тишина. Как будто вот-вот должно было случиться что-то захватывающее и все вокруг замирало в предвкушении. Юрий Алексеевич замирал тоже, с занесенной в руке ложкой с икрой и разверзнутым широко в ее направлении ртом. Сердце его учащенно билось, поддавшись общему чувству тревожного ожидания. Медленно и мягко вдруг начинала играть музыка, и луч прожектора, вспыхнув, выхватывал из темноты сцены место, где сходились вместе полотна театрального занавеса. В плавно льющуюся мелодию неожиданно вторгалось контральто невероятной Эдит Пиаф, а в свете прожектора, нырнув из темноты закулисья, появлялась очаровательная женская ножка. Слышались тяжелые вздохи, и между ними, казалось, можно было различить звук замирания иного восторженного сердца. В глубине зала упал стул, и следом зазвенело разбитое об пол стекло – чье-то восторженное сердце замерло сильнее нужного, и обладателю тонкой натуры, похоже, стало плохо. Юрию Алексеевичу, отнюдь, было очень хорошо. Ложку с икрой все же он донес куда следовало и закусил великолепно, опрокинув сверху залпом бокал шампанского. Эдит Пиаф пела все жарче, а обладательница восхитительной ножки поднимала градус выше всякой меры, целиком наконец показываясь на сцене. И такая она была из себя баловница, пышечка, конфетка, что Навальцев еле сдерживал себя, чтобы не броситься за ней на сцену. Прозрачная туника так восхитительно облегала ее формы, что наконец он не выдерживал, вскакивал с места и кричал: «Браво! Прелестница! Браво!». Крик его подхватывал весь зал, зрители кричали вслед за ним «Браво!» и разные другие комплименты и даже некоторые нежности, аплодировали и устраивали в конце концов настоящую овацию, а чаровница на сцене улыбалась одному только Юрию Алексеевичу, протягивала к нему руку и призывно манила пальчиком. Навальцев более не сдерживал себя и… просыпался, всегда ровно в один и тот же миг. А после того, как разглядел он в конверте на своем столе пышные выпуклости, соблазнительно проглядывающие сквозь тонкую бумагу, вспомнилась вдруг ему прозрачная туника, пикантно обтягивающая тело чаровницы, и воображение увлекло его снова за столик в парижское кабаре.
«Что-то все-таки есть», – подумалось Юрию Алексеевичу, когда он мечтательно вглядывался сквозь тонкую бумагу конверта, но мысли его в ту секунду, потакая воображению, кружились в совершенно другом месте, с полуобнаженной прелестницей на сцене парижского кабаре. «Между прочим, весьма приличный размер», – пробормотал он себе под нос, но думал ли Юрий Алексеевич в ту минуту о конверте, мысленно осязая размеры его содержимого, или еще не вернулся из Парижа, где скользил по сцене кабаре в обнимку с прелестной девой, было не ясно.
Тут мысли Юрия Алексеевича перенеслись совсем в иную плоскость. Вдруг увидел он перед собой двоих своих ребятишек – младшенькую Оленьку, любимицу свою, и старшего Павлушу, балбеса и озорника; любимую жену Зинаиду Карловну, которая второй уж год, будто вселился в нее бес, настойчиво требовала от него летом отвезти семью в Анапу; привиделась, затмив собою благоверную супругу с детишками, любовница его Снежана Игоревна, желавшая неведомые Мальдивы и гулять под луной по пляжу; Снежану Игоревну вытеснила крупная полнотелая фигура тещи, вбившей отчего-то в голову, что зять непременно должен окружить забором дом с коваными воротами и волкодавом на цепи. Только так, она считала, можно уберечься от цыган, однажды, когда еще был жив дед, выкравших со двора хромого коня. Юрий Алексеевич решительно был против Анапы, уж слишком нынче взвинтили цены на черноморском побережье и народу на пляже – что иной раз не пробраться бывает к морю, а приличный туалет только в гостинице. Сопротивлялся он и Снежане Игоревне, справедливо замечая, что ничего этакого на Мальдивах не покажут, чего можно задаром поглядеть в Анапе, а луна светит везде одинаково.
Вот цыган Юрий Алексеевич сильно не любил и даже однажды пострадал от уличной гадалки. Оказалось, что на нем древнее родовое проклятье и судьба будущего потомства омрачена навеки вечные прóклятой ведьминой печатью, а сам Юрий Алексеевич должен был бесславно сгинуть в невыносимых муках. Слава Богу, чары колдовского заклятия, как магнитом, притягивались к золоту и – кто бы мог подумать! – бумажным деньгам. Юрий Алексеевич насобирал что было попрятано по шкафам на черный день – и денег, и золота – и отнес цыганке. Та уложила все бережно в пестрый платок, обвязала сверху другим, сунула сверток под юбку и стала нашептывать цыганский отворот, таинственно сверкая золотым зубом. Потом вдруг по-разбойничьи свистнула, плюнула под ноги испуганному Навальцеву и, оглушительно ударив в ладоши, словно провалилась сквозь землю. Юрий Алексеевич получил сильнейший психологический урон, мало того, что полностью опустошен был семейный бюджет, так проклятый золотой зуб долго еще мерещился ему в темноте, а иногда ночью на него находил такой жуткий страх, что он никак не мог сомкнуть глаз и ночь напролет ворочался на кровати и прислушивался, как за стенкой кто-то шепчет скороговоркой и шелестит юбками. Юрий Алексеевич всеми силами желал бы угодить любимой теще и более других сочувствовал ее опасениям, что, как однажды цыгане увели хромого коня, нынче они могут явиться снова и увести со двора ее. Но, зная характер драгоценнейшей Элеоноры Павловны, он решительно считал, что с такою тещей никакая собака в доме не нужна, а забор и вовсе – деньги на ветер. Элеонора Павловна сама могла покусать вора лучше иного волкодава, в чем Юрий Алексеевич однажды мог убедиться лично, когда пьяненький случайно вытоптал клумбы с розами. «Нет, – подумал он, – если цыгане даже и шастали бы к Элеоноре Павловне, пускай бы и ночью, мало ли какие дела могут быть у этого кочевого народа без рода и племени на ее участке? Может быть, нужда заставляет их выбираться из своих грязных лачуг (или где, черт возьми, нынче прозябают цыгане?), и спешат, они, грешные, скорее отыскать пропитания. Бегут всем семейством, впереди тощие голые ребятишки, последним плетется изможденный старик, этакий в прошлом Будулай – курчавая голова, выкравший того самого коня, а нынче выцветшие глаза и истертая гитара – все его наследство; спешит и Будулай, подгоняемый голодом; спешит вместе с остальными и знакомая Юрию Алексеевичу гадалка, спотыкаясь о длинную юбку, она падает и больно ударяется об землю, но снова встает и продолжает тяжело бежать, словно мифический Прометей освещая путь всему племени блистанием золотого зуба; и слышат уж вдалеке ароматы тещиной кухни, хватают ноздрями сладкий дымок жареной картошки… А тут бац! Кованый забор. И страшно надрывает горло жуткая образина на цепи, которую нежно хозяйка зовет «Карлуша».
«Нет уж, – снова подумал Юрий Алексеевич, – Карлуша вместе с забором пусть подождет, а все ж таки не помешало бы узнать, может быть, в некотором роде не более чем для удовлетворения любопытства, сколько нынче жулье готово положить на выкуп депутатской чести? А? Сколько, интересно знать, предложат за честное имя Юрия Алексеевича Навальцева?!»
– Послушайте, любезнейший! Как вас там! – Юрий Алексеевич грозно окликнул незваного гостя, разглядывающего стену его кабинета, намереваясь устроить мерзавцу хорошую взбучку.
Тот живо обернулся, словно только и ждал сигнала, вопросительно поднял брови и улыбнулся заискивающей неприятной улыбкой. Во всяком случае, таким он казался в глазах Юрия Алексеевича, которому все в незнакомце было крайне подозрительно. «Ну и рожа», – презрительно оценил он обернувшегося к нему гостя. Справедливости ради стоит отметить, что «рожа» у незнакомца, как мысленно обозвал ее Юрий Алексеевич, была весьма примечательной наружности: мужественное загорелое лицо с небольшою ухоженной бородкой и аккуратной стрижкой, какие нынче были в моде у разного рода проходимцев и бизнесменов, только вот нос его был несколько длиннее нужного и умные выразительные глаза чрезмерно подвижны. «Понавтыкать бы ему в заднее место перьев, и вместо мерзавца выйдет из него хорошая птица», – съязвил про себя Навальцев и улыбнулся собственному ехидству.
Гость тем временем быстро оглядел хозяина кабинета птичьими подвижными глазами («Ей-богу, корма от меня ждет», – мелькнуло в голове Юрия Алексеевича) и заговорил.
– Ну как же, дорогой вы мой Юрий Алексеевич! Неужели успели запамятовать? Однако понимаю, прекрасно вас понимаю! Непомерно обременены делами государственного масштаба! Не жалея живота, отчизне служите. А тут явился из ниоткуда человечишка и просит сущую мелочь, с высоты заслуг ваших перед государством лишь неприметный пустяк… Дорогой Юрий Алексеевич! Если бы вы только знали, какое счастье видеть вас вот так, глаза в глаза, так сказать. Ведь нам-то с земли таких горизонтов не охватить, а вы орел!.. Нежели мы – насекомые, такие вам покоряются выси, что страшно вообразить! Юрий Алексеевич! Дорогой! Герой вы наш! Гусар, кавалергард!
Тут гость едва не вскочил с места, желая, кажется, прыгнуть гусару на шею и расцеловать в усы, но вовремя остановился, немало напугав при этом Юрия Алексеевича. Новоиспеченный кавалергард вжался в кресло, сконфузившись совершенно. Никогда прежде ему не приходилось противостоять такому прыткому человеку. С пиратской какой-то ловкостью перебросил тот абордажные крюки на непотопляемый прежде галеон Юрия Алексеевича и, зажав в зубах страшный клинок, карабкался по веревке совершить злодейство. Юрий Алексеевич с ужасом глядел на приближающегося пирата, с содроганием сердца смотрел, как сверкает в свете луны острый, как бритва, клинок, как блестят в ночи смеющиеся глаза убийцы, предвкушавшего отведать свежей крови. Но отчего-то перерезать веревку он не спешил, в общем-то как и выбросить белый флаг.
– Послушайте, голубчик, право, мне безусловно лестно, но, собственно, чего именно вы от меня хотите? – Юрий Алексеевич решил не сдаваться без боя и попробовал раскачать веревку, по которой карабкался страшный пират. – Столько лести, Боже мой, орел, гусар и этот, как его, кавалергард. Признаюсь, польщен. Ловко вы. Прежде встречаться нам не приходилось, вас я бы запомнил, а характер мой и привычки, гляди-ка, верно уловили. По секрету скажу вам: в пору моей юности, в то время был я таким мрачным студентом с некоторым, знаете, влечением к потусторонним вещам; так вот, увлекался я, значит, всякой загадочной чертовщиной. Сейчас, кстати, стали выражаться совсем иначе. Всякая подобная мистика зовется теперь эзотерикой. Вот тоже мне слово! Эзотерика! Каково, а? Ну и одна интересная женщина, гадалка, без преувеличения сильнейший медиум, глаза черные, как ночь, волосы в цвет вороньего крыла, одно слово – ведьма… Постойте! Про нее же совсем недавно писали газеты, что, дескать, имела тесные связи с Пугачевой Аллой Борисовной, которая чем старше, тем подозрительно моложе выглядит и, кто бы мог подумать, кажется, наша великая Примадонна прославилась благодаря не совсем честной игре. Представьте себе, из мира духов черпала вдохновение! А гадалка была ей проводником. Будто-бы и слова для песен ей оттуда писали и до музыки охотников там оказалось уйма. Снабдили, как говорится, чем нужно, но только вот душа ее, соприкасаясь часто с загробным миром, осталась заражена, и прогнила насквозь. Теперь два века вперед еще гнить, но умереть никак нельзя. Мертвые не примут… Ну вот и мне она, ведьма этакая, гадала не однажды и лоб так многозначительно морщила и глаза закатывала, вообщем все честно, без обмана. И знаете что? В прошлый жизни, оказывается, мне выпала честь служить гардемарином. То есть помните как в том фильме, шляпа с кокардой и шпагой пронзаешь врага? Подвижные глаза гостя в этот миг остановились полностью и замерли, несколько удивленно выкатившись из орбит. Казалось, он силился представить Юрия Алексеевича в шляпе с кокардой, кровожадно разящего шпагой врага, и одновременно понять, на что намекает этот хитрый чиновник и нет ли в словах его скрытой угрозы. Соотнести одно с другим у него не вышло, и он воспользовался проверенным трюком, который всегда выручал его в похожих случаях, – широко улыбнулся и, как бы соглашаясь, кивнул. Юрия Алексеевича такой жест гостя полностью удовлетворил. Сопоставив его со своим представлением о том, как именно незнакомец воспринимает сказанные им слова, он предположил, что гость наделен ярким воображением и вместе с тем отменным вкусом и легко нарисовал себе Юрия Алексеевича гардемарином.
– Я ведь, голубчик, всегда полагал, что рожден для чего-нибудь этакого, что предопределен мне судьбою подвиг и самоотверженная погибель, – продолжил мысль Юрий Алексеевич. – Ну, знаете, на поле брани заслонить грудью боевого товарища или броситься на вражьи штыки, поднимая солдат в атаку. Уррра! За государя-императора, за мнооой!
Тут Навальцев вскочил и стал энергично размахивать правой рукой, показывая, как именно он будет поднимать солдат в атаку, одновременно левой рукой указывая куда-то впереди себя, наверное, в то место, откуда наступал враг, грозно ощетинившись штыками, о которые должен был убиться бравый гардемарин. Юрий Алексеевич отважно бросился на приближавшегося врага, но в тот самый миг, когда готов был, не жалея себя, шагнуть на вражьи штыки, взгляд его, полный скорбной печали, брошенный в последний раз на боевых друзей, случайно коснулся гостя. А гость тем временем совершенно был сбит с толку. Казалось, он не может решиться, ввязаться ли ему в сражение вслед за Юрием Алексеевичем или улыбаться деликатной, вежливой улыбкой, прежде всегда его выручавшей. Две в значительной мере разные эмоции захватили его, и каждая старалась преобладать над другой. От этого лицо гостя исказила безобразная гримаса, как будто с ним случился инсульт. Навальцев отметил перемены во внешности гостя и живо сообразил, что диспозицию в срочном порядке нужно пересмотреть, и принял решение об отступлении.
Севши снова на место, он молча взял ручку со стола, покрутил ей, смущенно потупив взгляд, и переложил к карандашу, лежавшему в другой стороне стола, потом поднял карандаш и стал крутить им.
– Послушайте, голубчик, – как бы украдкой заговорил Юрий Алексеевич, – я ведь до глубины души патриот, понимаете? Чертовски люблю Россию и ничего совершенно не могу с этим сделать. Как вы назвали меня кавалергардом, так душа моя встрепенулась и запросила подвига. Впрочем, вы сами все видели, несколько увлекся. Ну что ж тут поделаешь, родиться мне следовало в другие времена. Негде душе развернуться, не осталось нынче места для подвига. Да уж…
Он тяжело вздохнул и избавился от карандаша, уложив его вместе с ручкой. Гость, кажется, совсем оттаял, и лицо его вновь сделалось свежо, а взгляд самоуверен. Заметив, что ему стало значительно лучше, нежели когда вражьи штыки блестели в опасной близости, Навальцев обратился к нему:
– Между прочим, вы до сих пор не сказали, кто вы и что, собственно, от меня хотите. Сделайте милость, объяснитесь наконец.
Гость оживился, завращал глазами и стал снова похож на птицу.
– Дорогой Юрий Алексеевич! Простите великодушно. Каюсь, увлекся вашим представлением. Необычайно искреннюю я наблюдал только что сцену. Как вы весь преобразились, Юрий Алексеевич, просто немыслимо! Вот сидите весь из себя фон-барон, щеки только что от важности не надуваете.
Юрий Алексеевич изумленно поднял брови в ответ на бестактность со стороны гостя и готов был уже оскорбиться и принять меры, но тот в ту же минуту поправил положение.
– Для красного словца вставил ремарочку, уважаемый Юрий Алексеевич, прошу вас, не судите строго, чтобы приукрасить некоторым образом ваше дальнейшее перевоплощение, ни для чего более. Сидите вы, значит, надутый, как индюк… Ради Бога, не обижайтесь, такая дефиниция еще ярче выразит контраст; и вдруг, словно повинуясь какому-то внутреннему порыву, прочь срываете оковы высокомерия вместе с тесным чиновничьим мундиром и, будто жар-птица из пепла, воскресаете чистый душой, будто непорочный младенец, нагой и без капли стыда. Браво! Какая изумительная непосредственность! Немного на свете людей, кто, подобно вам, смог бы решиться так показать себя. Вы мой герой, Юрий Алексеевич. У нас же теперь как? Патриотов совсем перестали рожать, родятся все прочие, кроме патриотов, но больше всего либералы. А вы, Юрий Алексеевич, – уникум. Достаточно одного-единственного слова, чтобы воспламенить в душе вашей преданность к Родине. Страшно подумать, что бы было, если носили вы на боку шпагу – такое, наверное, устроили бы Бородино.
В груди Навальцева снова полыхнуло напалмом. Где-то вдали загрохотали пушки, боевые барабаны дали сигнал к наступлению, и враг стройными рядами выдвинулся в атаку…
– …ннадий Палыч распорядились повстречаться с вами и все уладить. Собственно, для этого я здесь. Юрий Алексеевич, дорогой, вы как будто в некотором замешательстве. Меня уверяли, что на вас можно положиться. Юрий Алексеевич!
…Совсем близко разорвалось пушечное ядро, едва не зацепив Юрия Алексеевича. Не шелохнувшись, лишь крепче он стиснул зубы и пристальней стал вглядываться в туман, сквозь который колоннами шел невидимый враг, приготовляясь к внезапной штыковой атаке. Горстка людей, голодных и измученных, уже не солдат – спартанцев во главе с Навальцевым с тяжелыми мыслями ждали, когда смерть, кравшаяся впереди, обрушится на них и начнет свою последнюю жатву. Страшное это было чувство – знать, что нечто в густом тумане готовится забрать твою жизнь, слышать шаги своего убийцы, но не видеть его! «…рий Алексеевич! Дорогой вы мой гардемарин!..» Как будто кто-то позвал его. И голос, кажется, знакомый, но кто бы это мог быть? Неужто сам император-царь-батюшка?
Юрий Алексеевич вскочил с кресла и стал озираться по сторонам, ища глазами самодержца, но увидел в кресле незнакомца, похожего на птицу, и окончательно очнулся.
– Ого, я было подумал, что окончательно вас потерял. Куда вы пропали? Вроде бы здесь, со мной, но глаза вдруг закатили и такую блаженную улыбку на лицо натянули, словно порхаете в райском саде шмелем и до умопомрачения надышались нектаром. Эко же вас контузило. Геннадий Палыч говорил, что вы удивительных талантов человек, но по…
– Так вы от Геннадия Палыча? – Юрий Алексеевич совершенно преобразился и принял деловой вид. Весь подтянулся, приосанился и даже пригладил рукой волосы. – Чего же вы сразу не сказали? Ходите вокруг да около, голову мне морочите. Геннадий Палыч Брянцев – человек крайне деликатных манер, но делу своему предан без остатка и прежде праздной беседы предпочитает договориться. А вы, сударь, водите меня за нос! – чтобы произвести сильное впечатление, Юрий Алексеевич подчеркнул сказанное, стукнув по столу кулаком. – Выкладывайте, с чем пришли, и представьтесь наконец!
– Браво! – гость аплодисментами приветствовал перемены, случившиеся в Навальцеве, словно в театре, когда актеру особенно удалась роль. – Браво, дорогой вы мой Юрий Алексеевич! Таким я вас себе и представлял. Глыба, а не человек. Итак...
Он весь как будто подобрался и заострил взгляд в одной точке, сделавшись похожим на голубя, заметившего корм под ногами человека. Потом вытянул вперед по столу обе руки с длинными пальцами и прикрыл ими конверт, точно намеревался притянуть его к себе. Юрию Алексеевичу в ту же секунду показалось, будто полыхнуло откуда-то жаром, во рту пересохло, а под мышками стало мокро.
– Итак, – продолжил гость, – к делу. Скрестим, так сказать, шпаги. Скворцов Глеб Романович. Для особых поручений состою при хорошо известном вам Брянцеве Геннадии Палыче. К слову, он передавал привет любезнейшей Зинаиде Дмитриевне, благословенной вашей супруге. Просил низко кланяться, и прочее, и прочее, но давайте упустим и это... Думаю, не нужно вам объяснять, кто такой Брянцев Геннадий Палыч, чей он друг, кому брат, а кому и зять.
Тут Скворцов с многозначительным видом посмотрел на Юрия Алексеевича, эффектно приподняв брови, как бы подчеркивая, что те, кому Геннадий Палыч зять, брат или, возможно друг, вовсе уже и не люди, а существа иного порядка. В ответ Навальцев так же многозначительно кивнул, как бы подтверждая, что масштаб названных личностей ему хорошо известен.
– С некоторых пор, о чем вы, безусловно, осведомлены не хуже меня, Геннадий Палыч взял привычку свой колоссальный талант употреблять в дела, исключительным образом влияющие на процветание нашего города. Очень, знаете ли, находчиво распорядился связями и ресурсами и такую выгодную занял позицию, что каждый год некоторая часть средств из городского бюджета реализуется одной какой-нибудь его компанией, а то и двумя, бывало, что и три одновременно компании Геннадия Палыча Брянцева осваивали бюджетные средства.
Обо всем об этом Юрий Алексеевич прекрасно знал. Не раз наблюдал, как ловкие господа обделывают свои темные делишки, и только хмыкал себе в кулачок, рассуждая, что каждому мошеннику воздастся по заслугам. Боженька зорко сторожит людское грехопадение и при случае зарвавшегося всегда ставит на место.
Например, Брянцев, однокашник по институту и в прошлом ближайший друг Навальцева, – стоит заметить, дружили они крепко, – до такой степени зарвался, что дальше, казалось бы, некуда, а Господь отчего-то глядит на все его проделки как будто сквозь пальцы. А помнится, в далекой юности, оба беззаветно были влюблены в одну девицу. Да, чудное тогда было время. А в нынешние дни амбиции Брянцева только растут, и с такою наглостью стали оборачиваться дела, что Юрий Алексеевич задумался даже о существовании Бога: а точно ли приглядывает за нами с небес безмолвный старец? Стал Навальцев по-тихому завидовать бывшему однокашнику и другу. Девушку у него тот однажды увел, городской бюджет пилит бессовестно, и ничегошеньки совсем Господь ему не воздал. Больше было похоже, что Господь за что-то невзлюбил Юрия Алексеевича и регулярно шлет ему на голову кару небесную. К примеру, та девица, что не поделили когда-то в прошлом друзья, долгое время еще оставалась любовницей Брянцева, но замуж за него так и не вышла. Какие-то страшные между ними случались скандалы, измены, разлуки, вновь они сходились и яростно расходились снова. Было там такое безумство, такая страсть, о какой Юрий Алексеевич мечтал с самых юных пор, но никогда подобного с ним не случалось. Когда Брянцев взлетел по карьерной лестнице настолько высоко, что любая привязанность с тех пор, за исключением жажды наживы, стала чревата финансовыми потрясениями, этот долгий, мучительный для обоих роман был им решительно прерван. Он занялся карьерой, она впала в тяжелую депрессию и, как говорят некоторые осведомленные люди, стала часто закладывать за воротник, и, пьяненькая, она всегда плакала и мучилась, пока однажды не вспомнила о Юрии Алексеевиче.
Она хорошо помнила трогательные ухаживания симпатичного, без ума влюбленного в нее юноши, жаркой июльской ночью под луной признавшегося ей в любви до гроба. Разбитое ее сердце при покровительстве воспаленного разума как раз нуждалось в такой жертвенной любви и чтоб обязательно где-нибудь рядом маячил гроб. Словно паучиха, окутала она своими сетями бедного Юрия Алексеевича, коварно заманив его ночью под луну признаваться другу другу в любви. Навальцев, в отличие от его дамы, был абсолютно трезв, несколько плешив, в отличие от себя прежнего, каким она его помнила, но признавался в любви со всей страстью; она же глотнула изрядно коньяка прямо из бутылки и рассмеялась ему в лицо, пошатнулась и совсем обессиленная упала в его объятия. Так они и поженились.
Сперва счастливому супругу удавалось сдерживать бурю, рвущуюся наружу из молодой жены, но однажды и буря с грозою, и оглушительный гром обрушились на Юрия Алексеевича. Такой скандал закатила ему жена, когда, явившись под утро, пьяненькая, как Золушка, сбежавшая с бала, превратилась в страшную тыкву, вдобавок привела с собой в гости разную дрянь: были мыши-подруги и с ними какой-то еще хлыщ. Всех Юрий Алексеевич повыгонял прочь, на что жена объявила ему, что никакой он не принц, и сильно плешив, и ни капельки совсем ее не любит. И после побила, сильно обидев Юрия Алексеевича. Тогда-то наконец он понял, что же такое в самом деле жена его, Навальцева Маргарита Ивановна. Хотел бы вернуть он ее старому другу, да было уже поздно, пришлось жить несчастливо в браке и проклинать удачу Геннадия Палыча Брянцева.
– Так вот, – продолжал тем временем Скворцов, не обращая внимания на задумчивый взгляд Юрия Алексеевича, – Геннадий Палыч, ммм… как бы это сказать точнее… в некотором роде обременен некой родственной связью, если хотите – контрактом. Не то чтобы кто-то принуждал его, нет, нет! Вы не подумайте! Из самых благородных мотивов взял на себя обязательство опекать племянника. А этот, знаете, вымахал детина, дурак дураком, вы уж простите за подробности. Исполнительный – да, но каков дурак! Богата матушка Россия дураками, а, Юрий Алексеевич? – гость хитро подмигнул Навальцеву. – Да вам ли не знать! Сколько таких у вас заседает. Так многозначительно наморщивают лбы, что, видно, тужатся господа родить наконец действительно внушительную вещь, а получается пшик.
Тут Юрию Алексеевичу стало немного обидно.
– Позвольте, Скворцов! Если господа, как вы выразились, «тужатся», возможно, Родина дала им такой приказ. И, доложу вам, родить господам депутатам нечто грандиозное много легче, нежели обдумывать разные мелочи. Потому и тужатся, что каждый мнит себя Столыпиным и жаждет изобрести реформу, а ему говорят: «В зиму бомжи повадились проникать в теплые подвалы и обрывают, сволочи, с труб теплоизоляцию. Срочно нужно изобрести методу, как огородить наши подвалы от злоумышленников». Представляете? И просят вдобавок составить постановление, чтоб, дескать, дрянь эту за шкирку таскать по всей букве закона и обязательно гуманно, не нарушая ни в коем случае гражданского права каждого отдельного бомжа. Понимаете вы, Скворцов! Мы сражаемся с бомжами за наши подвалы и защищаем тепло в трубах от вероломного врага, но победить мы его должны гуманно! Вот как! А вы говорите «тужатся»! Тут никак иначе и не сладить, если хорошенько не потужиться.
– Юрий Алексеевич, вы только не обижайтесь! – гость понял, что задел такие струны героической души Юрия Алексеевича, что можно было ненароком оборвать одну излишним напором, и все дело вмиг могло развалиться. – Можете мне поверить, и сам Геннадий Палыч, и некоторые еще важные лица, коих раскрыть не имею нужных полномочий, в том числе и я, ваш покорный слуга, – все мы, безусловно, осведомлены насколько титанические усилия вы употребляете из должностной надобности, чтобы поднять с колен Отечество и возвеличить его до неслыханной высоты. Каждая ваша подпись – знак наивысшего качества, выхлопотать себе такую для удостоверения бумажонки ничем не примечательной – все равно что в золото ее обратить.
Чуть было Юрий Алексеевич не унесся снова на поле сражения под грохот пушек доблестно разить врага шпагой. И грудь его, обычно весьма скромных габаритов, вздыбилась и округлилась, как воздушный шар, наполненный воздухом, словно приготовляя больше места под ордена, и все посмертные и необычайно геройские, но Скворцов в этот раз оказался проворнее.
– Юрий Алексеевич, куда вы опять глаза-то позакатывали? Постойте же! Эко вас распирает. Снова гардемарином перевоплотились. Того и гляди за саблю схватитесь и пойдете стружку с меня снимать, а мы с вами и не договорили.
Юрий Алексеевич оказался в неловком положении и выглядел несколько смущенным, будто бы поймали его с поличным за непристойным делом.
– Уж вы, Скворцов, мастер комплименты делать! Душа из тела чуть не выпорхнула, как вы Отечество упомянули. Чувство во мне такое, знаете, жгучее пробудилось, словно и руки и ноги не мои вовсе, а принадлежат одному этому чувству. И командует оно, будто Родина в опасности и скорее нужно жизнь за него положить. И дальше все словно в тумане… Мда… Чувство это иначе как патриотизмом не назовешь. Но вы продолжайте, Скворцов.
Скворцов послушался и продолжил.
– Вы, дорогой мой Юрий Алексеевич, в следующий раз знак подайте, как гардемарин внутри вас за саблю снова схватится. Больно жутко наблюдать, как вы глаза закатываете… Ну, значит так, племянник Геннадия Палыча состоит при нем на особых условиях помощником. Как бы точнее описать вам его род занятий… Представьте, молодой и вечно голодный щенок. Ему хозяин бросает лучшую кость на зависть другим псам. Сладкую, с хрящиком хрустящим, ммм… А тот только обслюнявил всю, а ухватить ее хорошенько у него не никак не выходит. Елозит, слюни пускает, а все без толку. Но хозяин любит именно этого щенка, и в следующий раз лучшая кость снова достается ему. Вот и Виталька наш слюни одни пускает, а дело не делает…
– Как вы сказали? Виталька?! – Юрий Алексеевич так и подпрыгнул в кресле.
– Ну вот мы и подобрались, собственно, к сути нашего разговора, – Скворцов вдруг помрачнел лицом и отодвинулся от стола, пристально следя за Навальцевым. Словно опасался со стороны Юрия Алексеевича получить неожиданную пакость и вынужденно отстранился на безопасное расстояние. – Знаете, я ведь и сам Витальку нашего недолюбливаю…
Юрий Алексеевич выскочил из-за стола и угрожающе надвинулся на гостя. Тот незаметным движением ловко толкнулся от пола ногами и немного сдвинул кресло назад на безопасное расстояние.
– Виталька ваш случайно не Дубов?! Не Дубов ли Виталий Никитич, а? Скворцов?!
Скворцов лишь глубже вжался в кресло и решил на всякий случай промолчать.
– Он, мерзавец! Дубов! Гадина эдакая! Никчемный человечишка! Вот, значит, как, Скворцов! За него просить пришли?!
Юрий Алексеевич, кажется, намеревался воздать Скворцову по полной за заслуги некого гадины Дубова, а между тем гость хорошо запомнил, каким Навальцев бывает доблестным гардемарином.
– Позвольте, Юрий Алексеевич! Виталька Дубов никогда не был мне симпатичен. Имейте в виду – я на вашей стороне! Я искренне считаю, что тогда он поступил подло и бесчеловечно. Прямо так Геннадию Палычу в лоб и заявил: негоже, говорю, интеллигентного, воспитанного человека за ухо таскать на публике. У него детишки маленькие, а он от обиды, словно поросеночек, повизгивает. Волочет его по земле подлая рука, вместо того чтобы условия по договору выполнить и в актах цифры указать верные вместо подложных. Гнусная, в общем, вышла история.
Юрий Алексеевич сделался весь красный от гнева и от возмущения надувал сильно щеки. Можно было подумать, что он вот-вот должен был закипеть и выпустить наконец через уши скопившийся пар, как будто чайник, подогретый на плите.
– Мерзавец Дубов! Мошенник! А вы, Скворцов, казались таким интеллигентным гражданином, а сами явились просить за жулика! Да это же сговор… – тут Юрий Алексеевич хлопнул себя ладонью в лоб. Получилось звонко и увесисто. – Вы, Дубов и Брянцев сговорились! Ага, я раскусил вас! Вы трое – мошенники! А я еще удивлялся, как этот болван получил такой подряд. Там же такие деньжищи, такая ювелирная работа, откуда, думаю, у него таланты организовать серьезное дело? Я, помню, спросил его при встрече: «Вы, дескать, молодой человек, почему на строительной площадке без защитной каски ходите? Вот комиссия, например, в касках пришла, отчего же вы в одном пальто и без средств защиты?» А он, харя двухпудовая, мне кулачище свой под нос сунул и спрашивает: «Ты, дядя, думаешь, я защитить себя не смогу?» А тут вот, значит, в чем дело… Вся семейка-то, кроме как нахамить и хорошему человеку подлость сделать, других добродетелей и не знает. Это уже не семья, а преступный клан получается!.. И вы, Скворцов…
Юрий Алексеевич с таким отчаянием взглянул на гостя, словно тот был Брут и предал своего Цезаря, что ему даже сделалось стыдно.
– Юрий Алексеевич, дорогой вы мой! Все вы неверно поняли, я не для того здесь, чтобы Витальку покрывать, – бросился он оправдываться. – Вы же акты Дубовские тогда не подписали и членов комиссии на это подговорили, а он, балда, уняться не мог и бросился вам ухо крутить. От обиды, Юрий Алексеевич, бросился, будто ребеночек маленький из-за отнятой конфетки. Но, признайте, работу выполнил подрядчик хорошо! Так ведь?
– Я, Скворцов, одной только мыслью руководим, как бы Отечеству моему сделалось лучше прежнего. Я патриот, Скворцов, и ради Родины пойду на многое.
Юрий Алексеевич стоял все так же напротив гостя, но уже не нависал над ним с угрожающим видом, а вытянулся, как солдат перед генералом, подобрал живот и развернулся таким ловким манером, что замечательный профиль его во всей красе предстал перед Скворцовым.
– Вы, Скворцов, плохо меня знаете, а еще матушка моя, упокой Господь ее душу, говаривала, что необычайное сходство имею с фельдмаршалом Суворовым. Как обернусь в профиль, как ножкой об ножку стукну, как начну маршировать! Да что там, я и сам, без преувеличения доложу вам, Скворцов, замечал за собой некоторое рвение… Знаете, иной раз развернется душа, словно Родина позовет, – и эээх, родимая! Ноги сами несут, честное слово, Скворцов, махнул бы, как фельдмаршал наш через Альпы, – и все вражье племя в труху, – Юрий Алексеевич тяжело вздохнул. – А вместо того приходится унижаться перед такими, как ваш Дубов. Ей-богу, в другое время вызвал бы на дуэль и заколол мерзавца!
– И правильно сделали бы, Юрий Алексеевич! Но в наше время даже и Витальку Дубова заколоть шпагой нельзя. В тюрьму упекут. Да и зачем? Вы только подумайте, ну сделал дурак дурное, на то и дурак! Но вы-то! Вы-то, Юрий Алексеевич, умнейший человек! Недаром Геннадий Палыч отзывался о вас как человеке исключительного ума. Ну рассудите, работа выполнена великолепно. Я так уверенно говорю, потому как Брянцева рука двигала все дело, а Виталька так, пешка. Ну подпишите бумажонку, чего вам стоит! – с грацией домашнего кота Скворцов вдруг потянулся вперед, проворно подвинув конверт в сторону Навальцева. – А это в некотором роде наш с вами компромисс. Взгляните, Юрий Алексеевич, может быть так вам будет легче забыть то маленькое недоразумение. Отвезете наконец Зинаиду Дмитриевну в Анапу. Там можно сделать чудное фото с обезьянкой.
Навальцев успел заметить, как что-то сверкнуло в глазах Скворцова. Что-то, как показалось ему, недоброе, совершенно новое и прежде не выказанное гостем чувство. «Что же это могло быть такое? – подумал Юрий Алексеевич. – Не смеется ли надо мной этот мошенник, – предположил он вдруг. – Откуда вдруг он знает про Анапу? А что такое, в конце концов, эта обезьянка, с которой можно сделать интересное фото? На что намекает этот плут?»
Темпераментная стройная особа, с которой Юрий Алексеевич состоял в тесных, особенного характера отношениях, Снежана Игоревна, имела удивительный оттенок кожи: с золотым отливом молочный шоколад, и некоторые клеветники из зависти говорили ей в спину обидные прозвища. Одно такое, особенно гадкое, узнал однажды Юрий Алексеевич от депутата Груздева на корпоративе партии. В самый разгар праздника тот подошел к нему и объявил: «Признаюсь, Юрий Алексеевич, удивлен вашему таланту. Такую загарпунили щучку, слов нет. Эдакая обезьянка, гибкая, ловкая. Уважаю!» Депутат Груздев был тут же вызван на дуэль звонкой пощечиной, но живо, в качестве сатисфакции, раскаялся и извинился, потому как однажды наблюдал своими глазами, как ловко Навальцев перевоплощается в странного субъекта с маниакальным каким-то остервенением вращавшего глазами и рисковать, предположил он, было совсем неуместно. Они помирились и изрядно выпили вместе, после чего Груздев разомлел совершенно и полез целоваться, испачкав рубашку Юрия Алексеевича. В порыве искренних чувств он и признался, что некоторые весьма, между прочим, достойные депутаты из партии и он – Груздев – завидовали Юрию Алексеевичу чрезвычайно, называя между собой Снежану Игоревну «дремучей обезьянкой».
Навальцев представил мысленно Снежану Игоревну и лишний раз удостоверился, что если и можно было найти ей достойное сравнение, то искать его стоило на Олимпе, между греческих богинь, но ни капли схожего с обезьянкой он не обнаружил. Тут Юрий Алексеевич обратил свое внимание снова на конверт. «Это же натуральная взятка! – подумал он. –«Мошенники попросту хотят меня купить! Ничтожества, они не знают, что моя совесть не продается!» Следующая мысль его была уже менее героической: «Ну отчего же сразу и взятка? Вот Скворцов, например, на редкость воспитанный гражданин, между прочим, назвал это «компромисс». Отчего бы и не компромисс?» Мысль Юрия Алексеевича дальше пошла совсем удивительным образом, похожим на вкрадчивую поступь кота, подбиравшегося, чтобы напасть на мышь: «Ну, предположим, компромисс. Что бы это тогда значило? Слово определенно хорошее, звонкое, с языка так и слетает, наверное, иностранное слово. Кажется, это когда что-то делят и никак не поделят – чем-то жертвуют в угоду другому, и каждый останется с выгодой. Выгода – тоже хорошее слово. Такое полновесное и соблазнительное, как груди Снежаны Игоревны. Выгоду хочется обнять и прижать к себе крепко-крепко. Какая же ему, Навальцеву, патриоту на государевой службе, будет выгода? Так вот же она, выгода! Руку протяни только. В бумажном конверте на столе, весьма аппетитного размера, стоит заметить. А всего-то и нужно удостоверить подписью никчемные бумажки и дело сделано… Что же тогда меня останавливает? Неужто совесть? А говорят, у депутатов она напрочь отсутствует, а выходит, брешут!.. Так брать или не брать?.. Вот задача… Ты посмотри, Скворцов, гадюка такая, зубы скалит! Тоже, может быть, родственник Брянцеву. Племянничек или даже сын. А почему, собственно, нет? Брянцев, собака, волочится за каждой юбкой. Нагулял, как пить дать… Вот же семейка! Сначала один водил меня за нос, нынче второй чуть не открутил ухо! Настоящие бандиты!.. Но что же делать?.. Как бы, интересно, поступил Суворов Александр Васильевич? Ведь он не иначе как прыгнул бы на коня и понесся рубить саблей. Но, к слову сказать, у фельдмаршала не было Снежаны Игоревны и тем более Зинаиды Карловны, а еще двух таких ребятишек: красавицы Оленьки и маленького разбойника Павлуши. Чем, интересно, заняты Павлуша с Оленькой? Она, наверное, читает любимую книжку, а Павлуша, словно юный Аттила, носится из комнаты в комнату, делая бардак и приводя в негодность мебельный гарнитур. Однако ж и попадет ему от Зинаиды Карловны. Мда… Вот было бы выгодно свозить детишек в Анапу, а вот не свозить невыгодно. С Зинаидой Дмитриевной никакого компромисса не сочинить, да и рука у нее тяжелая. Вернуть бы ее Брянцеву, вот получилась бы парочка!
Да что же мне делать? Что за дьявольский выбор! Ведь всей душой принадлежу Отчизне и никак иначе не умею жить, нежели превозносить и воспевать неустанно его величество Закон. Как можно перешагнуть его?.. Да хоть бы и так: раз шажочек, и вот ты преступник, поправший мораль, однако с выгодой; раз – второй, и снова ты депутат областной думы Навальцев Юрий Алексеевич, благороднейший человек. В могиле перевернулась бы матушка, услышав гадкие мои мысли. Но, с другой стороны, как бы ни ворочалась матушка, гроб ей справили крепкий – не выберется, а детишки скулят жалобно, как щеночки, просят Анапу и море. А Зинаида Дмитриевна? А Снежана Игоревна? В конце концов, Элеонора Павловна и Карлуша? Вон сколько их, попробуй угоди, когда он, Юрий Алексеевич, совсем один. А что если бы не один? Вот если бы с ним была выгода, ух, завертелись бы дела! Вмиг собрались и всей семьей дружно улетели бы в Анапу. И Элеонора Павловна, все никак не заберут ее черти, пускай собирается с нами. А еще было бы лучше, если семью в Анапу под предводительством Элеоноры Павловны, а со Снежаной Игоревной устроить рандеву на загадочных Мальдивах. Вот, верно, была бы выгода!
А что скажет Закон? Закон, как известно, слеп, разочек его переступить – никому не в убыток, а одна только выгода. Я же не уголовник какой, шагну на ту сторону – и сразу обратно. Совесть очищу служебными делами и в церковь схожу. Батюшке деньжат на благие дела оставлю – тоже в некотором роде компромисс. И главное, служить что есть силы Отчизне, не жалея живота. Выбелю совесть начисто и сделаюсь снова чистенький. Да скоро, наверное, и позабуду все и посчитаю ошибкой. Суворов Александр Васильевич, прежде чем Измаил взял, наверняка неоднократно ошибался, бывал, возможно, и бит, но кто ж теперь вспомнит! Для всех он герой, непреклонного характера человек, патриот!»
– Скворцов, голубчик, – окликнул Юрий Алексеевич гостя, все время, что он боролся с соблазном, наблюдавшего, как живо меняется лицо Навальцева по ходу мысли, словно невидимый скульптор лепил из глины лицо олимпийского бога, но выходила какая-то дрянь, – вы случаем не бывали на Мальдивах?
– Отчего же, бывал. Дважды, Юрий Алексеевич. Чудное, скажу вам, местечко.
– Ну-ка, – Навальцев потянулся по столу рукой и загреб конверт к себе, прижав его крепко к груди, – поведайте же скорее, какая нынче там стоит погода.
